К.А. Соловьев
ВАСИЛИЙ КЕЛЬСИЕВ: ПУТЬ ИНТЕЛЛИГЕНТА В РЕВОЛЮЦИЮ |
Василий
Иванович Кельсиев родился в 1835 г. в Санкт-Петербурге в семье таможенного
чиновника. По некоторым данным, он «принадлежал к роду, вышедшему в Россию с
Кавказа при Екатерине II и
имевшему право на княжеский титул, с течением времени утраченный» [1].
Однако он сам называл себя выходцем «из обер-офицерских детей» [2],
то есть сыном личного дворянина, не имевшего право передать свой сословный
статус по наследству.
Воспоминания
о родителях занимают сравнительно мало места в мемуарных текстах Кельсиева.
Отец почти все время проводил на службе, мать – в хозяйственных заботах. И
общение с родителями Василию заменило чтение книг. По его собственному признанию,
он вырос «на “Сионском вестнике”, на мистиках конца прошлого и начала нынешнего
века» [3].
Впечатления, вынесенные из прочитанного, навсегда внушили ему тягу ко всему
«загадочному», «таинственному» и «необъяснимому».
Обучаясь в 1845–1855 гг. в Коммерческом
училище, Кельсиев самостоятельно решил изучать восточные языки и овладел ими в
такой мере, что Российско-американская компания, «имея в виду извлечь впоследствии
какую-нибудь выгоду... приняла на себя издержки его окончательного образования» [4].
Интерес к экзотическим культурам Востока оказался настолько силен, что Кельсиев
продолжил свое обучение в С.-Петербургском университете, специализируясь по
религиозно-философским системам конфуцианства и буддизма.
Весьма
рано возник у него и интерес к политике. Товарищам по училищу запомнились его
«саркастические речи» и «отрицательный взгляд» [5],
а своего пика эти настроения достигли в студенческие годы. Начало его учебы
совпало с бесславным исходом Крымской войны, вызвавшим волну недовольства
существующими порядками. Под ее влияние подпал и Кельсиев. Особую роль здесь
сыграли контакты с Н.А. Добролюбовым, в недалеком будущем одним из ведущих
оппозиционных публицистов. Добролюбову случалось просиживать с ним «по пять
часов», ибо «это человек серьезно мыслящий, с сильной душой, с жаждой деятельности,
очень развитый разнообразным чтением и глубоким размышлением». Эта «жажда
деятельности», стремление внести свою лепту в готовящиеся перемены были
настолько сильны, что Кельсиев даже решил отказаться от возможной поездки в
Китай, так как от нее «никакой пользы не получит и другим не принесет», и
вообще «держать экзамен на... учителя русского языка», бросив «далекое от
жизни» китаеведение [6].
Впрочем,
учителем он так и не стал: в 1858 г. он женился, и, подчиняясь необходимости
содержать семью, заключил с Российско-Американской компанией контракт, получив
место помощника бухгалтера в ее колониях. Следуя к месту работы, Кельсиев по
вине случайных обстоятельств был вынужден надолго задержаться в Англии, а значит,
и расторгнуть контракт. Он оказался в чужой стране, без куска хлеба и с больной
семьей на руках. Выходом из этой ситуации могло стать лишь обращение к бывшим
соотечественникам, проживавшим в Альбионе, а таковыми были А.И. Герцен и Н.П. Огарев.
Этот шаг вполне гармонировал с его уже сложившимися к тому времени взглядами и
убеждениями. Герцен принял Кельсиева в свой круг, а это означало превращение
его в полноправного члена эмиграции.
Уже
в первых шагах Кельсиева на новой арене проявилось глубокое своеобразие его
натуры. Он сблизился с британскими теологами, заинтересовавшись тем, как они
интерпретируют тексты пророчеств [7],
и вообще планировал писать «о браке, о христианстве, о личности» [8].
Впрочем, его статью «о браке» редакторы «Колокола» нашли настолько беспомощной,
что отказались печатать (Герцен рекомендовал ему писать о крестьянском
вопросе, но этот совет услышан не был) [9].
Общественно-политическая направленность «Колокола» не могла вдохновить
Кельсиева. Хотя слова «правительство» и «зло» были для него «чуть не синонимы» [10],
его неприязнь к существующему строю не выходила за пределы разговоров, за
пределы словесного бичевания несправедливостей. Не случайно Герцен писал именно
о «темном стремлении» [11],
а не о четкой общественной позиции, которую можно было бы выразить в статье.
Политические и экономические вопросы лежали на периферии сферы его
интеллектуальных интересов, в центре же ее находилась научная и, в частности,
близкая ему с детства религиоведческая проблематика.
Спасением
стал заказанный «известным дилетантом лингвистики» принцем Л. Бонапартом
перевод Библии. Кельсиев решил сделать прихоть аристократа всеобщим достоянием
и весной 1860 г. издал перевод первых пяти книг Ветхого завета. Эта работа
представляла собой первый ориентированный на широкую аудиторию перевод
ветхозаветного текста с еврейского на русский. Кроме того, ее отличала
принципиальная точность в передаче языка оригинала. Такое своеобразие
объяснялось стоявшей перед ней задачей: Кельсиев хотел, чтобы читатель получил
«возможность свободного исследования», был независим от «преданий» и «школьных
мнений», искажающих адекватное понимание священного текста [12].
Иными словами, Кельсиев пытался создать рациональный, научный ракурс восприятия
Библии, что вполне согласовывалось с характерными для нигилистов абсолютизацией
разума и науки, верой в их всесилие. Другой вопрос, что своим орудием Кельсиев
избрал вероисповедную проблематику, попытавшись внести в нее принципиально
новые смыслы. Эта парадоксальность была замечена как Герценом, назвавшим его
«нигилистом в дьяконовском стихаре», «нигилистом с религиозными приемами» [13],
так и малознакомыми людьми, посчитавшими его священником [14].
Учитывая
своеобразие натуры Кельсиева, Герцен предложил ему ознакомиться с присланными
из России бумагами о расколе. Вождь эмиграции надеялся, что из этих материалов можно
составить небольшую заметку, повествующую о преследованиях, которым
подвергались религиозные меньшинства. Однако сам Кельсиев увидел в них нечто
неизмеримо большее: «Я всю ночь не спал за чтением... Точно жизнь моя
переломилась, точно я другим человеком стал» [15].
Он почувствовал такое воодушевление, что решил написать книгу о расколе. Но
оказавшийся в его руках материал был слишком объемен и бессистемен, поэтому он
ограничился приведением его в порядок и публикацией в четырех выпусках, трем из
которых были предпосланы обширные предисловия. Именно в них он выразил то, чем
так восхитили его старообрядцы и сектанты.
Раскол
представился Кельсиеву внешней оболочкой принципиально важных политических
феноменов, прежде всего коренного антагонизма между государством и народом,
борьбы «государственного единства с личной и областной независимостью», вообще
являющейся доминантой русской истории [16].
В ходе исторического процесса эта борьба облекалась в разные формы. В XIV–XV
вв. имело место прямое противостояние вечевых традиций и нарождающейся
государственности. После победы самодержавия начала равенства и выборного
самоуправления обнаружили себя в казачестве, которое неоднократно потрясало
основы государственного строя. Одновременно с казачеством поднялась новая сила
– раскол, также носивший антиправительственный характер и воплотивший в себе
принципы равенства и свободы. Религиозная сторона является лишь формой,
отражающей глубинные политические устремления русского народа, «служит ему предлогом
вести чисто политическую борьбу» [17].
Основанием
для таких утверждений стали выявленные им элементы политического сознания
раскольников. К ним он отнес: требование свободы совести, отказ от
сотрудничества с правительством, подчинение «выборным старшинам и наставникам»,
стремление к личной свободе, ненависть к полиции, «паспорту» и «прикрепленности
к месту и сословию», уплата подати «не лицом, а обществом», готовность
организовать армию на добровольных началах [18].
Детальному анализу подверг Кельсиев и их воззрения на семью, придя к выводу,
что раскольники отрицают «брак во всех видах» [19].
Вывод
он сделал один: радикальная интеллигенция и раскольники имеют общие надежды и
цели, придерживаются одних и тех же взглядов, хоть и выражают их разными
способами: «...Каковы бы ни были верования русских людей – у всех... одно общее
дело: дело заменения существующего правительственного произвола – возможно
более свободными учреждениями...» [20].
У правительства в этих условиях не остается никаких шансов на сохранение своей
власти: «Оно всем чужое... Против него открыто идет все лучшее, образованное
меньшинство, 10000000 раскольников, против него вся литература... каждая мысль
и каждое чувство... Оно держится только привычкой к повиновению и боязни – но
эта привычка исчезнет видимым образом» [21].
Кельсиев
выделил в русском обществе две основные политические силы – «образованное
меньшинство», к которому причислил и самого себя, и раскольников. От их совместных
усилий и должен зависеть успех грядущих политических перемен, необходимо лишь
устранить все препятствия, лежащие на пути сближения. Основным барьером
Кельсиеву казалось отсутствие у раскольников политической сознательности.
Именно «безотчетность и недосказанность стремлений» заставляла их облекать
политический протест в религиозные одежды и вообще не позволяла одолеть
самодержавие [22].
Главной задачей «образованного меньшинства» в этой связи должен был стать поиск
способа, с помощью которого оно смогло бы пробудить у раскольников политическое
сознание. Если «меньшинство» выполнит свою миссию, то в России неизбежно грянет
революция, способная осуществить демократический идеал.
Воспринял
Кельсиев эти принципы и как руководство к собственному действию. Именно
созданный им миф о политическом значении русских сект сделал возможной его
революционную активность. И только пропагандируя среди них, он смог состояться
как революционер. Если бы не знакомство с материалами о расколе, он, очевидно,
так и остался бы малоизвестным эмигрантом 1860-х гг., скромным корректором
Вольной русской типографии.
Основное
средство воздействия на раскольников Кельсиев увидел в создании типографии, где
они могли бы печатать свои сочинения и таким образом прониклись бы доверием к
представителям «образованного меньшинства». Уже в середине 1861 г. он вел
переговоры с иезуитом С.С. Джунковским об организации при его типографии
отделения для печатания старообрядческих книг. А через некоторое время
заинтересованность в сближении с эмигрантами проявили сами раскольники. Епископ
Пафнутий благодаря подготовленному Кельсиевым сборнику увидел в революционерах
своих защитников и благодетелей и решил с их помощью превратить Англию в центр
«древлеправославия», устроив там подворье, училище и типографию [23].
Впрочем, его переговоры сначала с самим Кельсиевым, а затем с вождями эмиграции
закончились безрезультатно. Непосредственное общение вскрыло глубокие различия
в их взглядах, и Пафнутий так и не смог ввериться людям, открыто исповедующим
атеизм и выступающим за кардинальное изменение политического строя. Вместе с
тем, у Кельсиева появилась теперь возможность обращения к раскольничьим кругам
внутри России.
Предпринятая им весной 1862 г. поездка в Россию стала следующим звеном
в цепи действий, направленных на сближение с раскольниками. Контакты с
представителями духовенства оказались еще менее результативными, чем лондонские
переговоры с Пафнутием. В ответ на слова революционера о том, что необходимо
«всем заедино вооружиться и общими силами победить общего врага» [24],
архимандрит Павел Прусский заявил: «Не такие мы люди, чтобы и думать о
государственных делах... Мы и ведем с ними брань там, где веры касается, а в
мирские дела их мы не мешаемся» [25].
С немалым трудом Кельсиев уговорил архиерея передать ему некоторые рукописи для
публикации в Лондоне.
Общение
же со светскими кругами старообрядчества позволило ему добиться больших
успехов. В частности, была выработана общая программа, предполагавшая, помимо
вероисповедных уступок, совещательный земский собор, свободу слова, сокращение
срока военной службы и т.п. Кроме того, ему была передана масса рукописей и
обещано содействие в организации типографии [26].
Главной
заботой Кельсиева стала поддержка установленных связей. Лучшим средством для
этого он считал создание специальной прессы (с одной стороны, это «Вече»,
«журнал чисто гражданский», а с другой – «Голос древлеправославной церкви», «чисто
богословский») и перевод святоотеческой литературы на русский язык [27].
В сближение с раскольниками он активно вовлекал и представителей оппозиционной
интеллигенции. Ему удалось установить связи с братьями А.А. и Н.А. Серно-Соловьевичами,
Н.Ф. Петровским, А.А. Козловым, А.Н. Афанасьевым и П.П. Трубецким (по
агентурным данным, полученным политической полицией, Петровский, Козлов и Трубецкой
входили в московское отделение организации «Великорусс» [28]).
Перед ними он ставил задачи распространения «Веча» и «Сборника» по стране,
присылки статей «о закрытии моленных, отбирании книг и т.п.» и, наконец, поиска
«удоборуководимых» людей для сближения с раскольниками в провинции. Именно
взаимодействие с раскольниками было в глазах Кельсиева главным условием
политического успеха. Работе же интеллигентских кружков он придавал
второстепенное значение и советовал их участникам больше внимания обращать на
раскольников. Некоторые из них сумели добиться значительных успехов: так,
Петровский установил связи с духоборцами [29].
Полиция
помешала реализации всех его замыслов: устроенные им каналы были перекрыты,
связи порваны, а многие из его сотрудников арестованы. Но Кельсиев не оставлял
надежд на то, что его влияние на раскольников возобновится, и осенью 1862 г. отправился
в Турцию, где находился основной центр старообрядческой эмиграции. Именно во
время пребывания в Стамбуле его вера в революционный потенциал раскольников, и
народа вообще, достигла свого апогея, за которым последовала стремительная и
жестокая развязка.
Об
этом свидетельствуют некоторые тексты, прежде всего, прокламация «От
старообрядцев народу русскому послание», приуроченная к 19 февраля 1863 г., дню
введения в действие «Положений» крестьянской реформы. Как и большинство радикалов,
Кельсиев надеялся, что крестьяне, обманутые условиями освобождения, поднимут
бунт, который примет всероссийский масштаб. Специфика прокламации состоит в
том, что она написана от имени старообрядцев, «христолюбивое воинство» которых
«пойдет на Москву – выборных от народа на Земский Собор скликать, а лиходеев за
границу, к немцам прогонять». Пассивная же крестьянская масса должна по их
примеру выбирать «военное начальство», «припасать оружие» и «вставать честно».
Целью восстания являются «земля» – «без урезки», «без выкупа», «воля» –
самостоятельная раскладка податей, независимый от «чиновников-грабителей» суд,
добровольная армия и свобода вероисповеданий. Строй, который установится в
случае успеха восстания, назван порядком «по божьему, а не по немецкому, и не
по французскому, и не по английскому»; «своей правдой», «а не чужой кривдой»;
«святорусской», «мирской народной властью» в противовес «иностранной» и
«казенной мироедной» [30].
В прокламации отчетливо прослеживается антитеза России («Святой Руси») и Запада
(«немцев»), причем именно с демократическим потенциалом «Святой Руси»
связываются надежды на будущие преобразования, а самодержавие воспринимается
как нечто «западное». Борьба за свободу являлась для Кельсиева вместе с тем и
возвращением к исконному русскому «народоправству», которому противостоит
«иноземное» самодержавие.
С
этих же позиций он рассуждал и о перспективах интеллигентского движения.
«...Чую недобрый конец “Земли и воли”, – писал он. – ...Перейдет ли книжное и
отвлеченное изложение их догматов в народное сознание? Можно ли верить в успех
людей, которые самой народной пропаганде сумели... придать что-то иностранное,
западноевропейское? ...Во всех их словах... вы читаете... не столько желание
земли и воли для народа, сколько желание подышать революцией, разыграть
конвенты, гильотину... Есть ли у революционеров какие шансы осилить
славянофилов, заслужить доверие публики и народа, есть ли у них уменье на
это?... посмотрите, как ловко принялся за дело Аксаков. Без тайных обществ, без
фраз, не задевая монархизма... он добьется той же “Земли и воли”, того же
земского собора и отделения Польши... Славянофилы действительно чувствуют то
же, что и народ и поэтому действительно сильны» [31].
Учитывая
все это, сам Кельсиев апеллировал исключительно «к тому, что чувствует народ»:
«...Я ничего... не проповедую во имя общих идей, во имя разума – я допрашиваю
его [О.С. Гончарова – одного из влиятельнейших турецких старообрядцев. – К.С. ]
об старине, об их порядках, выпытываю, что ему особенно нравится в наших народных
учреждениях, и затем, осмысливая ему эти порядки и учреждения, возвожу их в
принцип и даю как догмат. Эта система... имеет то преимущество, что народу
кажется она своею, простою, божескою» [32].
Политическим
идеалом Кельсиева были вечевые и общинные традиции Древней Руси, которые, как
ему казалось, сохранили в своем быту старообрядцы и сектанты. Вместе с тем, его
недоверие к современной цивилизации носило всеобъемлющий характер и не
ограничивалось одной политической плоскостью. Раскол являлся для него не просто
антиподом доживающего свой «позорный» век «петербургского» правительства, но и
оплотом «нашей великорусской народности», всего, «что было самого светлого в
нашей старине». Самодержавие же – это внешнее заимствование, одно из «насилий»
Петра, наряду с «табаком» и «кринолинами», и старообрядцы борются против него
потому, что вообще «отвергают всякое иноземное вмешательство в русскую жизнь» [33].
Революционность Кельсиева имела славянофильскую окраску, и его можно назвать
«радикальным славянофилом», деятелем, благодаря своеобразию своей натуры совместившим
в себе черты обоих течений.
Вскоре,
однако, «борцы за великорусскую народность» стали вселять в Кельсиева все
больше сомнений. Старообрядческие иерархи отвергли его предложения о
сотрудничестве, а славский епископ Аркадий призвал свою паству «не забывать
родной земли и родного Царя» [34].
Под влиянием проповеди староверы подали Александру II адрес, в
котором декларировали готовность «положить головы... за Царя за батюшку» [35].
«Вот, что хуже всего мучит меня, – писал Кельсиев. – Старообрядцы хотят
выслужиться. Они бьют челом монгольскому хану [Царю. – К.С. ]...
Долго ли это продлится – не знаю, но тут, что мы ни делай, никакой демонстрации
не вызовем – надо смириться и перетерпеть» [36].
Роковыми
же стали весна и лето 1864 г., проведенные в Тульче – городе в низовьях Дуная,
где проживала основная масса старообрядцев и сектантов (впервые он побывал в
тех краях еще в начале 1863 г. [37]).
«Живу с мужиками... с утра до вечеру, – писал он оттуда Герцену и Огареву. –
... Нет... это умный народ, но у него не то в голове, чего мы хотим. У них в
уме желание, чтобы русский царь французу да поляку нос утер... ропщут, что
телесного наказания у нас нет, что полиция ни во что не мешается, что
политических шпионов нет, что власть слаба, что надо начальству повиноваться» [38].
Есть в Тульче и «богатые», и «бедные», даже «пролетариат» – презираемые всеми
бурлаки. Возложенные на Кельсиева административные полномочия (в Тульче он был
казак-баши – представитель русского населения города) позволили ему
ознакомиться с местным судопроизводством, и он «из тюрем много невинных повыпускал» [39].
Так он и среди раскольников нашел несправедливость, которую раньше считал
исключительно пороком «немецкой» бюрократической системы, абсолютно чуждой
русскому народу. Главное же, вера для раскольников являлась самоценной областью
внутренних переживаний, а не «предлогом вести чисто политическую борьбу».
Старообрядцы и сектанты были бесконечно далеки от политики вообще, а уж тем
более не были социалистами и революционерами. В этих условиях лишалась смысла
антитеза России и Запада, Россия превращалась в Пруссию, а возможность
построения демократического идеала на «истинно русских началах» – в утопию. «Я
вижу Пруссию и Staatsphilosophie [Государственная философия (нем. )]... сила не
нашей стороне, а на стороне прусских начал: а Russia, Prussia
– alles mir gleich
[Россия, Пруссия – мне все равно (нем. )]»,
– писал Кельсиев [40].
Это
означало разрушение мифа, который толкнул Кельсиева на революционную
деятельность, потерю им стимула к пропагандистской работе и вообще перестройку
политического мировоззрения. 23 июля 1864 г. он писал: «Я чувствую, что я уже
не тот... Ум занялся беспощадным анализом всех верований и всех принципов, и
все сводит к нулю. Дня не проходит, чтоб я чего-нибудь не казнил...» [41]
Как свидетельствовал вице-консул А.Н. Кудрявцев, Кельсиев «возмечтал сделаться
пророком между здешними сектаторами, но ошибся в расчетах и теперь, предаваясь
пьянству …падает нравственно и физически с каждым днем» [42].
Осенью
1864 г. революционер еще пытался что-то предпринять, однако все его начинания
потерпели крах. Кельсиеву не удалось организовать в Тульче типографию и
гимназию. Не смог он и снискать доверия молокан составленным для них
«рациональным сводом верований» [43].
Стремительно ухудшалось и материальное положение: по словам епископа Аркадия,
Кельсиев «всего лишился» и зимовал «в холодной хате» [44].
Наконец, даже Кудрявцев признал, что Кельсиев и его соратники (жившие с ним
русские и польские эмигранты) отреклись от пропаганды, которая «потеряла для
них прелесть новизны» [45].
Смирившись
с невозможностью воздействовать на раскольников и вообще осуществить
революционные замыслы, Кельсиев стал активно искать новое поприще, способное
заменить лишившуюся смысла агитацию. Таковыми стали сначала наука – археология
и этнография, – а затем и славянский вопрос. Благодаря этим занятиям он сумел
проявить себя как политический мыслитель и общественный деятель и после отхода
от революционной активности. Постепенно он стал приобретать иные взгляды и
ценности, превращаться в другого человека. Его жизнь за границей на положении
эмигранта в этих условиях становилась все более бессмысленной, и в 1867 г. он
вернулся в Россию. Император Александр II даровал ему
полное прощение.
Кельсиев
является автором этнографических очерков о старообрядцах и сектантах, а также
ряда работ о зарубежном славянстве, сохраняющих свою актуальность и по сей
день.
Внезапная
смерть от паралича сердца осенью 1872 г. помешала дальнейшей реализации его
планов.
Примечания
[1] Русский биографический словарь. Т. 8. М., 1994. С.
609.
Russky biografichesky slovar. Vol. 8. Moscow, 1994. P.
609.
[2] ГА РФ. Ф. 95. Оп. 1. Д. 411. Л. 62.
State Archive of Russian Federation (GA RF). F. 95. Op. 1. D. 411. L. 62.
[3] Кельсиев В.И. Пережитое и передуманное. СПб.,
1868. С. 250.
Kelsiev V.I. Perezhitoe i peredumannoe. St. Petersburg, 1868. P. 250.
[4] ГА РФ. Ф. 109. 1-я эксп. 1862 г. Д.
230, ч. 110. Л. 13–13об.
GA RF. F. 109. 1-ya exp. 1862 g. D. 230, ch. 110. L. 13–13v.
[5] Аверкиев Дм. Школьные годы (из записок
Второва) // Северная пчела (С.-Петербург). 1862. 4 нояб. С. 1199.
Averkiev Dm . Shkolnye gody (iz zapisok Vtorova) // Severnaya pchela (St. Petersburg). 1862. Nov. 4. P. 1199.
[6] Добролюбов Н.А. Собр. соч. в 9 т. Т. 8. М.;
Л., 1964. С. 538–539.
Dobrolyubov N.A. Sobr. soch. v 9 t. Vol. 8. Moscow; Leningrad, 1964. P. 538 – 539.
[7] Герцен А.И. Собр. соч. в 30 т. Т. 11. М.,
1957. С. 330.
Gertsen A.I. Sobr. soch. v 30 t. Vol. 11. Moscow, 1957. P. 330.
[8] Кельсиев В.И. Указ. соч. С. 248.
Kelsiev V.I. Op. cit. P. 248.
[9] Герцен А.И. Указ. соч. С. 333.
Gertsen A.I. Op. cit. P. 333.
[10] А.И. Герцен. Кн.
2 // Литературное наследство. Т. 41-42. М., 1941. С. 286.
A.I. Gertsen.
Kn. 2 // Literaturnoe nasledstvo. Vol.
41-42. Moscow, 1941. P.
286.
[11] Герцен А.И. Указ. соч. С. 332.
Gertsen A.I. Op. cit. P. 332.
[12] Библия. Священное писание ветхого и нового завета,
переведенное с еврейского, независимо от вставок в подлиннике и от его
изменений, находящихся в греческом и славянском переводах. Отдел первый,
заключающий в себе Закон, или Пятикнижие. Пер. Вадима [В.И. Кельсиева]. Кн. 1.
Лондон, 1860. С. VI.
Bibliya.
Svyashchennoe pisanie vetkhogo i novogo zaveta, perevedennoe s evreyskogo,
nezavisimo ot vstavok v podlinnike i ot ego izmeneny, nakhodyashchikhsya v
grecheskom i slavyanskom perevodakh. Otdel pervy, zaklyuchayushchy v sebe
Zakon, ili Pyatiknizhie. Per. Vadima [V.I. Kelsieva].
Vol. 1. London, 1860. P. VI.
[13] Герцен А.И. Указ. соч. С. 331.
Gertsen A.I. Op. cit. P. 331.
[14] Россия под надзором: Отчеты III Отделения,
1827–1869. М., 2006. С. 509.
Rossiya pod nadzorom: Otchety III Otdeleniya,
1827–1869. Moscow, 2006. P. 509.
[15] А.И. Герцен. С. 285.
A.I. Gertsen.
P. 285.
[16] Сборник правительственных сведений о раскольниках /
Сост., вступ. ст. В. Кельсиева. Вып. 1. Лондон, 1860. С. III.
Sbornik pravitelstvennukh svedeny o raskolnikakh /
Sost., vstup. st. V. Kelsieva.
Vol. 1. London, 1860. P.
III.
[17] Сборник правительственных сведений о раскольниках /
Сост., вступ. ст. В. Кельсиева. Вып. 2. Лондон, 1861. С. VI.
Sbornik pravitelstvennukh svedeny o raskolnikakh /
Sost., vstup. st. V. Kelsieva.
Vol. 2. London, 1861. P.
VI.
[18] Сборник правительственных сведений о раскольниках.
Вып. 1. С. XXVIII–XXX.
Sbornik pravitelstvennukh svedeny o raskolnikakh. Vol. 1. P. XXVIII–XXX.
[19] Сборник правительственных сведений о раскольниках.
Вып. 2. С. XIV.
Sbornik pravitelstvennukh svedeny o raskolnikakh. Vol. 2. P. XIV.
[20] Там же. С. XVIII.
Ibidem. P. XVIII.
[21] Сборник правительственных сведений о раскольниках.
Вып. 1. С. ХХХ.
Sbornik pravitelstvennukh svedeny o raskolnikakh. Vol. 1. P. XXX.
[22] Там же. С. V–VI.
Ibidem. P. V–VI.
[23] Субботин Н.И. Раскол как орудие враждебных
России партий. М., 1867. С. 113–117.
Subbotin N.I. Raskol kak orudie vrazhdebnych Rossii party. Moscow, 1867. P. 113–117.
[24] Павел Прусский [Леднев П.И.]. О моем знакомстве
с Кельсиевым // Братское слово. 1889. Т. II. № 19. С.
692–693.
Pavel Prussky [Lednev P.I.] O moem znakomstve s Kelsievym // Bratskoe slovo. 1889. Vol. II. No. 19. P. 692–693.
[25] А.И. Герцен. С. 330–332.
A.I. Gertsen. P. 330–332.
[26] Там же. С. 322.
Ibidem. P. 322.
[27] Кельсиев В.И. Письмо Н.Ф. Петровскому // Лемке
М. Очерки освободительного движения шестидесятых годов. СПб., 1908. С.
29–31.
Kelsiev V.I. Pismo N.F. Petrovskomu // Lemke M. Ocherki
osvoboditelnogo dvizheniya shestidesyatykh godov. St.Petersburg, 1908. P. 29–31.
[28] ГА РФ. Ф. 109. 1-я эксп. 1862 г. Д. 84. Л.
1–2 об.
GA RF. F.
109. 1-ya exp. 1862 g. D.
84. L. 1–2v.
[29] ГА РФ. Ф. 109. 1-я эксп. 1862 г. Д. 230, ч. 53. Л.
60.
GA RF. F.
109. 1-ya exp. 1862 g. D.
230, ch. 53. L. 60.
[30] Общее вече (Лондон). 1863. 8 марта.
Obshchee veche (London). 1863. March 8.
[31] Герцен и Огарев. Кн. 2 // Литературное наследство. Т.
62. М., 1955. С. 180–184.
Gertsen i Ogarev. Kn. 2 // Literaturnoe nasledstvo. Vol. 62. Moscow, 1955. P.
180–184.
[32] Там же. С. 173–174.
Ibidem. P. 173–174.
[33] Православный собеседник. 1867. Ч. 1. С. 114–115.
Pravoslavny sobesednik. 1867. Ch. 1. P. 114–115.
[34] ГА РФ. Ф. 109. 1-я эксп. 1864 г. Д. 8, ч. 4. Л.
5–5об.
GA RF. F.
109. 1-ya exp. 1864 g. D. 8,
ch. 4. L. 5–5v.
[35] Кельсиев В.И. Польские агенты в Цареграде //
Русский вестник. 1869. № 6. С. 523.
Kelsiev V.I. Polskie agenty v Caregrade // Russky vestnik. 1869. No 6. P.
523.
[36] Герцен и Огарев. С. 176.
Gertsen i Ogarev. P. 176.
[37] ГАРФ. Ф. 109. 1-я эксп. 1862 г. Д. 230, ч. 110. Л.
82, 83, 88об.
GA RF. F. 109. 1-ya exp. 1862 g. D. 230, ch. 110. L. 82, 83, 88v.
[38] Герцен и Огарев. С. 199.
Gertsen i Ogarev. P. 199.
[39] Там же.
Ibidem.
[40] Герцен и Огарев. С. 196.
Gertsen i Ogarev. P. 196.
[41] Там же. С. 200.
Ibidem. P. 200.
[42] АВПРИ. Ф. 161/1. Оп. 181/2. Д. 947. Л. 9–9об.
Archive of Foreign Policy of Russian Empire (AVPRI).
F. 161/1. Op. 181/2. D.
947. L. 9–9v.
[43] Там же. Л. 14об.
Ibidem. L. 14v.
[44] АВПРИ. Ф. 146. Оп. 1. Д. 3970. Л. 4 об.–5.
AVPRI. F.
146. Op. 1. D. 3970.
L. 4v. – 5.
[45] АВПРИ. Ф. 161/1. Оп. 181/2. Д. 947. Л. 61об.
AVP RI. F. 161/1. Op. 181/2. D. 947. L. 61v.
