Старообрядческое учение об
«огненной смерти», приведшее к гибели нескольких тысяч приверженцев «древлего
благочестия», не имеет конкретного места зарождения. Известно, что идейными
предшественниками самосжигателей стали «морильщики» – проповедники и участники
массовых самоубийств голодом, действовавшие в 1660-х гг. в вологодских,
костромских, муромских и суздальских лесах. Они «запирали себя в избы или норы,
чтобы избежать соблазна спасения жизни, и там держались полного поста до
последнего издыхания»[1]. Начинание
получило массовую поддержку среди противников никоновских церковных реформ, а
практика добровольной голодной смерти постепенно трансформировалась в
самосожжения. Распространение эсхатологических настроений в конце XVII – начале
XVIII в. привело к тому, что проповедь самосожжения, отождествляемого с
погружением в очищающее апокалиптическое пламя[2], нашла отклик в сердцах многих православных
людей.
Богословская дискуссия
старообрядцев об «огненной смерти» развивалась на фоне начавшихся массовых
самосожжений. Первые небольшие самосожжения происходили почти одновременно в
ряде местностей страны. Так, «малый» Сенька в 1666 г. сообщил нижегородскому
воеводе И.С. Прозоровскому, что «в Нижегородском уезде чернецы, когда пришли
стрельцы, запершись в кельях, зажгли их и сгорели». В марте этого же года некто
С.А. Зубов писал из Вологды в Москву, что и здесь произошло первое
самосожжение: «Четыре человека, нанося в избу сена и склав и запершись, и
изнутри зажгли сами и сгорели; да семь человек, утаясь от людей, вышли из
деревни ночью в поле и сели в дехтярном срубе, и зажгли сами, и в том срубе
сгорели»[3].
В 1675 г. на Волге начались первые
массовые самосожжения: старообрядческие материалы говорят о «происходивших в
это время гарях и насчитывают до 2 тыс. добровольно сгоревших в районе Нижнего
Новгорода, особенно по реке Кудме»[4].
В 1670–1680-х гг. центром распространения гарей стало Пошехонье, одна из
наиболее отсталых территорий тогдашнего Российского государства, куда,
возможно, собирались сжигаться не только местные жители, но и москвичи, близко
к сердцу принявшие проповедь «огненной смерти». Сведения о числе погибших на
этой территории в первых «гарях» различны: от четырех – пяти тысяч до 1 920
человек[5]. На зловещее первенство мог претендовать и Арзамасский
уезд: здесь значительные «гари» начались в 1675 г. и продолжались до 1678 г.[6]
Поскольку одним из наиболее
заметных наставников старообрядцев-самоубийц стал поволжский старец Капитон, то
и учение об «огненной смерти» получило на Руси название «капитонство». Лишь на
первых порах, в начале никоновских церковных реформ, Капитон проповедовал иные
способы смерти. Его сторонников обвиняли в том, что они «живых в гроб кладут»,
запирают людей в кельях и морят голодом[7].
В дальнейшем именно самосожжение стало излюбленным способом самоубийства среди
противников никоновских «новин». Так, в челобитной крестьян Черевковской
волости Устюжского уезда, датированной 1690 г., указывалось, что в их волости «крестьянишки»
сгорели «в капидонстве»[8]. Таким образом,
с юга России учение о самосожжении, по выражению старообрядческого автора,
«свирепо потече» вверх по Волге и распространилось по Европейскому Северу.
Быстрому распространению «самогубительной смерти» на значительной территории
способствовала поддержка со стороны протопопа Аввакума и ряда других
радикальных предводителей церковного раскола.
В последнее десятилетие XVII в. по
Европейскому Северу России прокатилась первая волна самосожжений. В
Новгородском крае первое самосожжение состоялось в ночь с 9 на 10 марта 1682 г.
в с. Федово Ново-Торжского уезда; погибло около полусотни человек[9], предводительствуемых местным священником.
Встревоженные власти послали в это село пристава, чтобы «остановить дальнейшее
распространение самосожиганий». Но того ожидал решительный отпор: «местные
крестьяне спрятали священника и чуть не убили самого пристава»[10].
Начало трагическому ряду крупных
самосожжений положили «гари» в Каргопольском уезде, в Дорах[11]. Затем последовали крупнейшие в истории
старообрядчества массовые самоубийства – Палеостровские 1687 и 1688 г. (в них,
по преданиям, погибло до четырех тысяч человек) и Пудожская 1693 г. (более
тысячи человек)[12].
Вскоре волна самосожжений достигла
Сибири: 24 октября 1687 г. произошло массовое самосожжение в Тюменском уезде,
унесшее около 300 жизней[13]. В том же году
в Верхотурском уезде в огне погибло около 100 человек. В 1688 г. в своих домах в
Тобольском уезде добровольно сожгли себя около 50 человек[14]. Однако здесь самосожжения вскоре прекратились
на полстолетия, и следующее состоялось в 1751 г., когда нашлись новые
фанатики-руководители[15].
На Европейском Севере череда
самосожжений не прерывалась на протяжении последней четверти XVII и всего XVIII
в. А рецидивы самосожжений случались вплоть до середины XIX в. Последнее
самосожжение старообрядцев, произошедшее в 1860 г. в Каргопольском уезде Олонецкой
губернии, унесло 14 жизней[16].
В некоторых местностях Севера
самосожжения повторялись регулярно. Так, с 1690 по 1753 г. в Верхнем Подвинье
произошло 8 массовых самосожжений, в которых погибло 611 человек[17]. В Поморье идея «огненной смерти» нашла поддержку
у весьма влиятельных и образованных проповедников – бывших соловецких монахов,
чудом избежавших беспощадной расправы после взятия «честной обители» царскими
войсками. В Соловецком монастыре в период восстания 1667– 1676 гг. идеал
страдания стал весьма популярным, причем в ходе бунта произошел переход от идеи
«пассивного страдания и непротивления насилию» к практике «вооруженной борьбы
против слуг Антихриста»[18]. Постепенно
идеи добровольного страдания и сопротивления власти слились воедино в
поддержанном соловецкими монахами учении о самосожжениях.
Протопоп Аввакум уверял своих
учеников, что «на том свете» соловецкие иноки наказывают царя Алексея
Михайловича за штурм православной святыни и собственные страдания, «распиливая
его тело и подвергая его другим мучениям»[19]. Но и «на этом свете» участие соловецких монахов в борьбе против
господствующей церкви вообще, и в организации самосожжений в частности,
оставалось активным. В значительной степени это обстоятельство повлияло на
дальнейшее распространение учения о «самогубительной смерти». На эту
закономерность первым обратил внимание еще в конце XVII в. старообрядческий
писатель Семен Денисов в «Повести об осаде Соловецкого монастыря». Так,
самосожжением 1693 г. в деревне Строкиной Пудожской волости руководил бывший соловецкий
монах Иосиф Сухой. Сам он был убит во время перебранки с гонителями: «от
воинов, обличающ новины, их пулею устрелен». Но его решительные сторонники все
же довели до конца дело, начатое наставником: «огнем скончашася, числом суще
яко тысяща двесте душ». Еще бoльшую известность снискал Игнатий Соловецкий: он
стал наставником старообрядцев, захвативших в 1687 г. Палеостровский монастырь
и совершивших самосожжение в его стенах. Здесь погибло, по данным
старообрядческого автора, 2 700 человек[20].
В этом же году обессмертил свое имя еще один соловецкий монах – «пречестный
диакон и благоговейный инок» Герман Коровка, организовавший самосожжение в
деревне Березов Наволок Кольского присуда.
После гибели большинства соловецких
монахов и их последователей самосожжения продолжались некоторое время по
традиции, освященной гибелью «за древлее благочестие» выдающихся
старообрядческих проповедников и их последователей.
В царствование Петра I в
распространении «самогубительной смерти» произошел перелом, за которым, по
мнению Д.И. Сапожникова, «должно было последовать постепенное, но медленное
исчезновение этого изуверства с исторической сцены»[21]. Но полному искоренению самосожжений помешало
новое явление. Начиная с 1740-х гг. во главе самосожигателей становились
представители филипповского толка, одного из наиболее радикальных в
старообрядчестве. Они отказывались совершать молитвы за императора,
ограничивали контакты своих последователей с внешним миром и всегда были готовы
к самосожжению[22]. Наставник филипповцев, старец Филипп, «с протчими»,
погиб в огне организованного им же самосожжения в середине XVIII в., личным
примером вдохновив своих последователей на новые самоубийства[23]. Влияние филипповцев сохранялось на протяжении
всего XVIII в. на территории Русского Севера, вплоть до Урала, где и
происходили «гари». На тот факт, что некоторые сибирские самосожжения в XVIII
в. возглавлялись филипповцами, указывает, в частности, академик Н.Н. Покровский[24]. Но все же их влияние уступало неограниченному
авторитету соловецких монахов. Ведь филипповцам противостояли другие
старообрядческие толки: даниловцы, федосеевцы, аристовцы.
Своеобразная эстафета «самогубительной
смерти» создавала предпосылки как для непрерывного распространения самосожжений
по территории России, так и для все новых и новых «гарей» в тех местностях, где
они происходили прежде. До конца XVIII в., по подсчетам Д.И. Сапожникова, в Тобольской
губернии произошло 32 самосожжения, в Олонецкой – до 35, в Архангельской – 11,
в Вологодской – до 10, в Новгородской – 8, в Ярославской – 4, в Нижегородской,
Пензенской и Енисейской – по 1, а всего – 103 самосожжения[25].
Общей тенденцией в развитии
самосожжений стало постепенное сокращение числа их участников. Для XVIII в.,
как справедливо указывает Н.Н. Покровский, «не были характерны грандиозные
гари, каждая из которых уносила в XVII в. тысячи жизней»[26]. Наиболее подробным источником информации по
данному вопросу является старообрядческий синодик (список погибших,
составленный для поминовения), содержащий упоминания о 45 старообрядческих
самосожжениях, произошедших в разное время в России. Первые по времени
самосожжения конца XVII в. стали самыми грандиозными в истории: они унесли
жизни 8 416 человек. Далее отчетливо обозначилась тенденция к убыванию: в следующих
15 «гарях» погибло 1 537 человек. И, наконец, последние по времени массовые
самоубийства конца XVIII – XIX в. привели к гибели 149 человек[27].
Источники позволяют судить еще об
одной особенности статистического учета самосожжений. Сведения о небольших, в
том числе семейных, самосожжениях значительно реже проникали в делопроизводство
органов власти, и, следовательно, эта разновидность информации о массовых
самоубийствах остается недоступной. О том, что и такого рода «гари» имели
место, свидетельствуют отрывочные данные. К их числу относится, например,
переписная книга Арзамасского уезда, датированная 1678 г. Причины запустения
дворов в деревнях Ковакса, Соляная Гора и селе Страхово объяснены в ней
следующим образом: «Двор пуст Фофанка Андреева, а он, Фофанко с детми, на овине
сгорел в 186 году, а жена ево умре». Или: «Двор пуст Антропка Васильева, а он, Онтропко,
з женою и з детми бесовскою прелестью собрався в овин згорел в 183 году» и т.
д. Всего названо 8 крестьянских дворов, запустевших от гари[28].
Ослабление эсхатологических
настроений в конце XVIII в. привело к прекращению массовых самоубийств. Вполне
вероятно, что к этому времени в огне самосожжений погибли почти все более-менее
радикально настроенные старообрядцы – сторонники «огненной смерти». Однако
организация самосожжений оставалась на протяжении всего XVIII в. главным
обвинением, которое власть предъявляла старообрядцам. Эти обвинения не в
последнюю очередь были связаны с тем, что массовые самоубийства происходили на
окраинных, и без того малонаселенных, территориях и, таким образом, наносили
ущерб государственным интересам.
Локализация самосожжений, на первый
взгляд, представляется парадоксальной: в массовых самоубийствах участвовали
жители тех губерний, где давление на старообрядцев не отличалось высокой
интенсивностью. Объяснение этому следует искать, во-первых, в наибольшем
распространении влияния старообрядчества именно на той территории, где
репрессии оставались менее ощутимыми. Во-вторых, – в эффекте «последней капли»:
эти земли стали последним пределом, куда мог скрыться от «слуг Антихристовых»
приверженец «древлего благочестия». После этого, вновь подвергаясь
преследованиям, он находил лишь одно спасение – огонь.
Идея о самоистреблении оформилась в
старообрядчестве в первые годы его существования. Первоначально самоубийство
совершали путем самоуморения голодом, затем перешли к самоутоплению, самозакланию
и самосожжению. Иные способы гибели (самопогребение[29], самоудушение дымом в пещере, подрыв при помощи
порохового заряда и поочередное отрубание голов всем собравшимся[30]) не получили широкого распространения. Источники
позволяют предположить, что самоутопление совершалось в тех случаях, когда
возможность организовать самосожжение отсутствовала. Так, в 1752 г. жена
обратившегося из «раскола» в православие крестьянина Степана Кудрявцева,
напуганная местными церковниками, которые утверждали, что ее «за раскол заберут
в острог», «нарочно выдолбила на озере большую прорубь и спустилась под лед с
детьми в числе 7 человек»[31]. Напротив, «гари»
не были исключением: они приобрели массовый характер. В то время как жертвы
самосожжения исчислялись тысячами, к самозакланию прибегали единицы[32].
Выбор времени и места для
самоубийства вполне поддается логическому объяснению. Конечно, первоочередную роль
здесь играл успех в сборе сторонников, своевременное завершение предсмертных
обрядов (исповеди и перекрещивания по старообрядческим правилам) и подготовка
необходимых для «згорения» запасов. Но не менее важны и религиозные мотивации.
Самосожжения часто происходили в канун церковных праздников (например, Пасхи).
В Палеостровском монастыре самосожжение произошло «святого и великого поста четвертыя
недели, крестопоклонной, в пятку в ночь»[33].
Вполне логично будет предположить,
что все предшествующие длительные обряды были рассчитаны так, чтобы
самосожжение пришлось на праздничные дни. С точки зрения религиозного человека,
это вполне понятно. Во-первых, праздник в народном сознании связывался с
переходом в новое качество, реинкарнацией. Смерть в такие дни считалась
почетной. Например, среди усть-цилемских старообрядцев считалось счастьем
умереть в день Святой Пасхи, «поскольку в этот день Господь призывает к себе
только самых преданных вере»[34].
Таким образом, выбор времени для самосожжения вполне соответствовал
традиционным представлениям о рождении, крещении, смерти и воскресении как о
проявлениях всеобновляющего круговорота в природе и человеческой жизни.
Во-вторых, возможно более
рациональное, секуляризированное, психологическое объяснение выбора времени для
массового самоубийства. Оценивая трагические последствия реформ Никона,
известный психиатр И.А. Сикорский утверждал: «Разделение русских людей на
старообрядцев и православных не остается без серьозных психологических
последствий, оно способно колебать настроения народных масс, особенно среди
событий исключительных. Успех и подъем духа у одних может вызвать
противоположные чувства у других»[35].
Вполне вероятно, что это обстоятельство учитывали старообрядческие наставники,
которым значительно легче было подтолкнуть своих сторонников к самоубийству
именно во время ликования православных – приверженцев «никонианской» церкви.
Источники позволяют прояснить и то,
какими принципами руководствовались старообрядческие наставники, выбирая место
для «гари». На самом деле это вовсе не было простой задачей. С одной стороны,
местом самосожжения чаще всего избирались глухие, удаленные от поселений места,
где возводились специальные постройки, названные в следственных документах «згорелыми
домами». С другой стороны, иногда в качестве места массового самоубийства
избирались монастыри, связанные с внешним миром водными или сухопутными путями
сообщений. Наконец, единичные свидетельства показывают, что самосожжения могли
происходить в памятных для старообрядцев местах. Так, Палеостровский
Рождественский монастырь «привлекал этих ужасных и иступленных водителей на
гари, потому что по старообрядческому преданию именно здесь, по приказанию
патриарха Никона, был убит или сожжен первый мученик за старую веру, епископ
Павел Коломенский»[36].
В редких случаях самосожжение
происходило непосредственно в населенном пункте, в деревне, на глазах у
множества изумленных зрителей.
В городах самосожжения никогда не
совершались. На это указывали еще авторы «Жалобницы»: «Градския же житилие отнюд
сего не творят», не только не сжигаются сами, но и «сердечно воздыхают и
непрестанно Бога молят, чтобы утолил господь самосожжения мятеж и уцеломудрил
бы разсуждением еуангелския правды»[37].
Эта закономерность сохранялась и в XVIII в. В действительности такое поведение
горожан объясняется, с одной стороны, большим рационализмом городской жизни, а
с другой – большими возможностями контроля над жизнью отдельного человека в
городской среде.
Довольно часто местом самосожжения
становились старообрядческие поселения. В конце XVII – первой половине XVIII в.
призрак «огненной смерти» постоянно витал над старообрядческими сообществами.
Появление любой опасности неизбежно приводило к обсуждению, наступил или нет
момент, когда, «яко в некую прохладу», пора войти в огонь. Так, при приближении
комиссии О.Т. Квашнина-Самарина (в 1731 г.) «лучшие люди во общежительстве
(Выговском. – М. П.) начаша думати, что сотворити, овии и ко страданию глаголаше
готовитися, яко и отцы прежние в Палеостровском монастыре огнем сожглися». Не
желающие «страдати», «разбежалися, и в руки им не втатися, кои еще хотяху пожити,
а овии лутчие люди о сем начаша от Писания рассуждати и препятствовати, что страдати
де не за что»[38]. Настроения, провоцирующие самосожжения, быстро
распространились в прилегающих к Выговскому общежительству поселениях: «…И донесоша
Самарину сие, что згорели несколько человек, и с Лексы пришла в монастырь
весть, что хотят горети вси», – сообщает выговский историк Иван Филиппов[39].
Вполне возможно, что длительная
эволюция старообрядчества привела к тому, что лишь на первых этапах его
существования самосожжения являлись ответом на гонения, а в дальнейшем, после
прекращения преследований (в царствование Екатерины II), появления богатых и
многолюдных старообрядческих «общежительств», ослабления эсхатологических
настроений мотивы самосожжения стали иными. В частности, в самосожжениях
постепенно начал проявляться протест не только против «мира Антихриста», но и
против тех старообрядцев, которые отказались от радикальных воззрений. Кроме
того, вполне вероятно, что в разных регионах России имели место разные, хотя и
объединенные общим эсхатологическим содержанием, точки зрения самих
старообрядцев на столь радикальную форму неприятия окружающего мира. Наконец,
представители различных старообрядческих толков даже на одной территории могли
по-разному реагировать на события и выбирать момент для самосожжения,
руководствуясь собственными критериями.
В выборе способа самоубийства также
проявляются определенные закономерности. Как говорилось выше, первоначально
старообрядцы предпочитали «огненной смерти» гибель от голода и утопление. В
конце XVIII в., когда самосожжения почти полностью прекратились, самоутопления
и самопогребения начали выходить на первый план. Так, судя по указу Ялуторовской
канцелярии, в 1782 г. десять крестьян, «по прельщению лжеучителя», утопились в
озере Сазыкуле[40].
Таким образом, распространение
старообрядческого учения об «огненной смерти» подчинялось определенным
закономерностям, связанным с преемственностью радикальных настроений между
старообрядческими наставниками – бывшими соловецкими монахами, выговскими «общежителями»
раннего периода существования пустыни и филипповцами, отделившимися от прочих
старообрядцев именно по причине приверженности крайним формам противостояния
«миру Антихриста».
Примечания
[1] Зеньковский С.А. Русское
старообрядчество: духовные движения XVII в. М., 1995. С. 272.
[2] Плюханова М.Б. О
некоторых чертах народной эсхатологии в России XVII – XVIII вв. // Ученые
записки Тартуского ун-та. 1985. Т. 645. С. 54–70.
[3] Барсков Я.Л. Памятники
первых лет русского старообрядчества // Летопись занятий Императорской
Археографической комиссии за 1911 год. СПб., 1912. С. 335.
[4] Зеньковский С.А. Указ. соч.
С. 327.
[5] Сапожников Д.И.
Самосожжение в русском расколе (Со второй половины XVII в. до конца XVIII в.):
Исторический очерк по архивным документам. М., 1891. С. 8.
[6] Сироткин С.В.
«Раскольничья прелесть» в Арзамасском уезде в 70-е гг. XVII в. //
Старообрядчество в России (XVII–ХХ вв.). М., 1999. С. 262.
[7] Барсков Я.Л. Указ. соч.
С. 334.
[8] Акты Холмогорской и Устюжской
епархий // Русская историческая библиотека. Т. 12. СПб., 1894. Стлб. 1000–1002.
[9] Зеньковский С.А. Указ. соч.
С. 387.
[10] Там же.
[11] Юхименко Е.М. Каргопольские
«гари» 1683–1684 гг. (К проблеме самосожжений в русском старообрядчестве) //
Старообрядчество в России (XVII–XVIII вв.). М., 1994. С. 64.
[12] Там же. С. 64.
[13] Шашков А.Т. Самосожжения
как форма социального протеста крестьян-старообрядцев Урала и Сибири в конце XVII
– начале XVIII в. // Традиционная духовная и материальная культура русских
старообрядческих поселений в странах Европы, Азии и Америки. Новосибирск, 1992.
С. 297.
[14] Сырцов И. Самосожигательство
сибирских старообрядцев в XVII и XVIII столетиях // Тобольские епархиальные
ведомости. 1887. № 13–14. С. 295.
[15] Там же. С. 296.
[16] Национальный архив Республики
Карелия. Ф. 33. Оп. 2. Д. 7/198. Л. 1–20.
[17] Щипин В.И.
Старообрядчество в верхнем течении Северной Двины. М., 2003. С. 12.
