А.А. Корнилов

Центр по изучению Русского зарубежья, относящийся к московскому Институту политического и военного анализа, опубликовал 8-ю книгу серии «Материалы к истории политической эмиграции». Неутомимый А.В. Попов, ответственный редактор серии, на этот раз опубликовал историю семьи профессора Константина Феодосьевича Штеппы (1896 – 1958). Через призму драмы одной семьи А.В. Попов предлагает осмыслить, вновь и вновь, трагедию, происшедшую с Россией, ее народом и каждым ее гражданином, в XX столетии.

По своей структуре книга состоит из 5-ти неравных частей. Во введении редактор серии объясняет смысл и назначение публикуемых материалов, дает краткую биографическую характеристику авторов воспоминаний и очерков – отца, дочери и сына Штеппа. «Мы уже много знаем о чудовищной системе репрессий, которая была создана в СССР, - отмечает А.В. Попов. - Миллионы людей были уничтожены, миллионы судеб сломаны и исковерканы. И каждое новое свидетельство преступлений против человечества и человечности может помочь новым поколениям избежать трагических ошибок прошлого» (с. 6).

Необходимо подчеркнуть, что пристальный интерес А.В. Попова к судьбе К.Ф. Штеппы возник давно. Архивист по образованию, он описал архив профессора К.Ф. Штеппы в ГАРФ и свое описание опубликовал в научном издании, а в 1997 г. напечатал работу К.Ф. Штеппы «Сталинизм» в книге «В поисках истины. Пути и судьбы второй эмиграции» (М., 1997).

За введением следуют заметки Аглаи Константиновны Горман (Штеппа), дочери профессора. Они называются «Другая сторона медали». По сути, это попытка искренне рассказать о том, почему советский историк, профессор Киевского госуниверситета, остался в Киеве в сентябре 1941 г. и почему он работал при немецкой оккупационной власти, а затем ушел с немцами на Запад, подальше от советского режима, который он ненавидел.

Профессор Штеппа был сыном священника, служившего в Полтавской губернии. Учился на историка в Петроградском университете, воевал на стороне белых в годы Гражданской войны. Скрыв последний факт, К.Ф. Штеппа сумел получить в СССР историческое образование. С 1922 г. он преподавал в Нежинском институте под Киевом, в 1927 г. в Одессе защитил докторскую диссертацию «О демонологии или истории средневековой инквизиции». С 1930 г. заведовал кафедрой истории древнего мира и средних веков Киевского госуниверситета, работая одновременно старшим научным сотрудником АН УССР. В 1931 г. был назначен председателем Комиссии по истории Византии АН УССР. В феврале 1938 г. без предъявления обвинения он был арестован и по сентябрь 1939 г. содержался в киевской тюрьме НКВД. Был освобожден, а в 1941 г. решил не эвакуироваться, а дождаться прихода немецкой армии.

В период оккупации К.Ф. Штеппа заведовал отделом народного образования городского управления, был ректором Киевского университета, главным редактором газет «Новэ украинське слово» и «Последние новости». Оказавшись после войны в Германии, сотрудничал в журналах «Грани» и «Посев», используя псевдонимы. Он стал одним из учредителей и сотрудников знаменитого Мюнхенского института по изучению СССР, принял активное участие в создании антикоммунистического Союза борьбы за освобождение народов России (СБОНР). «Всю свою жизнь в эмиграции, - пишет А.К. Горман, - несмотря на угрозы и обвинения из Советской России, отец продолжал бороться с идеей коммунизма. Он написал большую историческую работу «Основы сталинизма», в которой доказывал  утопичность попыток сталинистов переустройства мира на коммунистических принципах» (с. 13). Фонд Форда оплатил не менее известную работу К.Ф. Штеппы «Русские историки и советское государство», когда профессор уже проживал в США. Эта монография вышла в свет в 1962 г. уже после смерти автора, и широко известна в кругах западных историков.

Такой человек, как К.Ф. Штеппа, прошедший «чистку» сталинского режима, уже не мог принадлежать Советскому Союзу. Находясь в эмиграции, он не только пером боролся против коммунизма. Известен факт его преподавательской деятельности в американской школе контрразведки в Обераммергау.

Центральное место 8-й книги серии занимает труд К.Ф. Штеппы «Ежовщина». Он публикуется с незначительными сокращениями по машинописному оригиналу (Штеппа К.Ф. Ежовщина. Нью–Йорк, 1966. - 168 с.). «Ежовщина» написана не просто человеком, побывавшим в тюрьме НКВД, но историком–профессионалом, который дает очень яркие характеристики и проводит точный анализ целого ряда общественно-политических явлений, поразивших советское общество в 30-е гг. «Одной из особенностей советской жизни, - утверждал К.Ф. Штеппа, - является ее как бы волнообразность, одинаково обнаруживающаяся как в области хозяйства, так и в области политики; волны недоедания и голода сменялись волнами относительной сытости. Волны усиленного административного давления и политического террора – волнами относительного либерализма» (с. 17). Арест и тюремные мытарства К.Ф. Штеппы пришлись как раз на очередную «волну» террора – «ежовщину».

Читателю бросается в глаза масса психологизмов в тексте профессора. Политические события и явления К.Ф. Штеппа анатомирует, как будто он по-прежнему находится в среде заключенных. «Камерная атмосфера» слышится повсюду. Это некое чувство «плена». «Пленники здесь все, - говорит однополчанин Штеппы Ю. Крестьянполь. - Все без исключения. Каждый по-разному… Большинство в плену страха» (с. 49).

Для меня, профессионального историка, было особенно интересно читать рассуждения о судьбе исследователя истории в СССР. А ведь все это было совсем недавно, на наших глазах: обвинения в «буржуазном национализме», в «преклонении перед буржуазными авторитетами», «игнорировании классиков марксизма-ленинизма» и т.п. Один мой знакомый историк в 80-е гг. обвинялся в том, что одновременно стоял на платформах «буржуазного национализма», либерализма и сотрудничал с ЦРУ. Тогда за это могли всю научно-педагогическую карьеру, всю биографию «сломать». Только в годы Штеппы за такие обвинения историки отбывали срок наказания, и очень тяжелого наказания.

Вместе с К.Ф. Штеппой мы «встречаемся» на тюремных нарах с колоритными фигурами эпохи 20 - 30-х гг. Автор замечает, что общие камеры предоставляли значительное число «исторических источников». «Таким образом, - заключает он, - в камере со ста – ста пятьюдесятью заключенными аккумулировался опыт десятка тысяч людей, очутившихся в одинаковом положении, но людей разного происхождения, разного культурного и социального уровня и т.д. Мои тюремные переживания, впечатления и выводы теряют от этого субъективный характер и приобретают объективную значимость» (с. 79). Историк-медиевист пользовался в тюрьме методом устной истории.

В камере смертников К.Ф. Штеппа беседовал с бывшим начальником советских концлагерей Крапивлянским, с известным Левкой Задовым (Зиньковским) – начальником махновской контрразведки. Люди, подобные им, пролили немало человеческой крови, были порабощены страстью разрушения. Но Задов, приговоренный к смерти и ожидающий «выхода с вещами», поражает Штеппу (и читателя) своим вопросом: «Помогите мне понять одну вещь. Всю жизнь я об этом думал и никогда сам этого не мог понять. Что это значит: «смертию смерть поправ»?». Пораженный, Штеппа искренне попытался объяснить.

Тема Христа особенно ярко звучит в главе 18-й, которую я бы назвал не «Сработанный чекист», как в книге, а «Исповедь Левковича». Чекист Левкович сидит в камере смертников и признается Штеппе, что страдает от своих расстрелов, которыми занимался прежде очень активно: «Сидишь себе, читаешь дело, и вдруг – эти самые «кровавые мальчики в глазах». Собственного говоря, это чаще всего был один. Не знаю, откуда он ко мне привязался. Так, один попик такой случайный. Плюгавенький, невзрачный. Идет, весь трясется – правда, зимой это было, а он, как водится, в одном белье и босой. И все так лепечет: “Яко разбойника прими!”» (с. 131).

И вот расстрелянный священник стал приходить к Левковскому. Тот перестал спать, водочные запои не помогали. Он перешел на другую работу, стал  заведующим антирелигиозным музеем. Но ничего не помогало, и в какой-то момент Левковича осенило чувство совершенного греха. Это чувство было настолько глубоким, что Левкович подал заявление об уходе, и очень скоро оказался за решеткой, поскольку его поступок не соответствовал тогдашней линии партии. Незадолго до ареста Левкович исповедовался у тайного священника. Эта потрясающая история, читатель, выводит нас на размышления о путях тогдашней России. Нет, не все шли путем Иуды. В разные «часы» русские люди приходили к покаянию и очищались через личную Голгофу. Они выбирали путь разбойника, сказавшего: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем».

«Каким путем идет русский народ, искушаемый коммунизмом? – вопрошает в заключение К.Ф. Штеппа. - Дорогой Иуды, которая ведет к неотвратимой гибели, или дорогой Савла, которая привела его в Дамаск, где из грешного Савла он стал святым Павлом?… Но из каких бы людей ни состоял наш народ, для него не закрыт, не может быть закрыт путь к спасению!» (с. 138).

Таким оптимистом мог быть только глубоко верующий человек. К.Ф. Штеппа был им и привил свою веру в Бога детям. Публикуемые далее воспоминания его сына Эразма «Не забудьте, люди!» рассказывают о страшных годах пребывания на советских каторжных работах и в то же время проникнуты верой в спасительный Божий промысел.

Эразм Константинович (Эрик) был призван в ряды вермахта в 1944 г., после того, как семья Штеппы приняла немецкое подданство (дед Константина Феодосьевича был бессарабским немцем). Попав в советский плен, Эрик бежал, но вскоре добровольно явился в отдел милиции в Киеве. За свое «изменничество» он был приговорен судом к 20-ти годам каторжных работ. Ему удалось написать человеческую историю и вплести свою нежную любовь к родителям и к сестре в описании подробностей жестокой действительности советской каторги. В центре все-таки остается вера: «Все от Бога! Молился я не о себе, а о близких своих и все молитвы кончал словами  «Да свершится воля Твоя!» (с. 148). Эрик выжил и живет теперь в Германии. Он убежден, что только вера помогла «выкарабкаться на поверхность… из полной безнадежности» (с. 223).

Наверное, поэтому в воспоминаниях Э.К. Штеппы нет злобы. Есть осуждение сталинского режима и коммунистического строя, но злобы и мстительности мы не найдем. В то же время мемуары – исторический источник, прочтение которого дополняет наши знания о тогдашней системе подавления всякого инакомыслия и оппозиции.

Завершают книгу мемуарные произведения дочери профессора А.К. Горман. В рассказе «Отец» мы видим, каким ударом для юной Аглаи Штеппы оказался арест ее отца. Трудно читать этот текст без волнения. В другом материале она рассказывает, какое разочарование постигло киевлян, ожидавших от гитлеровской Германии установления справедливой власти и порядка. И в третьем тексте дочь профессора публикует свое письмо, посланное Н.С. Хрущеву в начале 60–х гг. Как оказалось, это письмо имело воздействие на поведение властей в той местности, где проживал ее брат Эрик. Ему было разрешено в случае необходимости оформить документы на посещение родных в США.

«История одной семьи» - это история одной трагедии, только одной, которая похожа на сотни тысяч других. Это история сопротивления и отказа семьи принять большевистскую политическую систему. И это история о том, как советские граждане становились невозвращенцами и вливались в ряды столь неоднозначного и крупного явления, каким была и до сих пор остается русская политическая эмиграция.